Можно ли рассказать время, какое оно есть, само время, время в себе? Конечно же нет, это было бы нелепой затеей. Рассказа, который мы вели бы примерно так: «Время текло, бежало, потоком проносилось время…» — и все в том же роде, — никто, будучи в здравом уме, не признал бы за рассказ. Все равно как если бы некий фантазер целый час повторял одну и ту же ноту или один и тот же аккорд, уверяя, будто это и есть музыка. Ибо рассказ тем и подобен музыке, что тоже заполняет время, «достойно его заполняет», «делит его», что-то «начинается», что-то «происходит», как выразился покойный Иоахим, если мы, с тем горестным пиететом, с каким вспоминают речения умерших, вспомним его слова, слова давно умолкшие, мы еще не знаем, уяснил ли себе читатель, сколь давно они умолкли. Время — одна из необходимых стихий рассказа, так же как оно является одной из стихий жизни, ведь жизнь неразрывно связана с временем и с телами в пространстве. И оно также стихия музыки, которая отмеряет его, делит, делает быстролетным, драгоценным и тем самым, повторяем, роднит музыку с рассказом, ибо рассказ тоже (но иначе, чем отражающее один-единственный миг произведение изобразительного искусства, связанное с временем лишь как тело) предстает нам только как некая последовательность и как некое течение, и даже если бы он стремился в каждый данный миг быть тут весь перед нами, от начала и до конца, он все же нуждался бы во времени для своего развертывания.

Это совершенно очевидно. Но не менее очевидно и то, что между ними существует разница. Время в музыке одно: это как бы выемка в человеческом земном времени, в которую изливается музыка, чтобы несказанно его облагородить и возвысить. Рассказу же присущи два времени: во-первых, его собственное, музыкально-реальное время, определяющее самое течение рассказа, продолжительность сообщения; и, во-вторых, время его содержания, которое подчинено законам перспективы, но измерения его столь разнообразны, что воображаемое время содержания может иногда полностью совпасть с музыкальным временем самого рассказа, а может быть от него далеким, как звезды. Музыкальное произведение под названием «Пятиминутный вальс» продолжается пять минут, только этим, и ничем другим, связано оно со временем. Рассказ же, рассчитанный по своему содержанию на пять минут, при исключительно добросовестном заполнении этих пяти минут, может продолжаться в тысячу раз дольше и при этом быть очень быстролетным, хотя, в сравнении с воображаемым временем, может тянуться и очень долго. Однако вполне вероятны случаи, когда само время содержания рассказа благодаря сокращению переходит в неизмеримое, — мы говорим «сокращение», чтобы подчеркнуть явно иллюзорный, или, вернее, патологический, характер, присущий такого рода случаям, ибо тогда рассказ подчиняется некоей герметической магии и временной сверхперспективе, напоминающей иные захватывающие область сверхчувственного, ненормальные явления повседневного опыта. Существуют записки курильщиков опия, доказывающие, что одурманенный за короткое время своего выключения из действительности переживал сновидения, охватывающие периоды в десять, тридцать, даже в шестьдесят лет, а иногда и уходящие за грань всякого возможного и доступного человеку восприятия времени; следовательно, в этих сновидениях, где воображаемый охват времени мощно превосходил их собственную продолжительность, царило невероятно сокращенное переживание времени, а образы, теснясь, сменялись в них с такой быстротой, словно, как выразился один приверженный к гашишу наркоман, из мозга опьяненного вынули нечто подобное испорченной ходовой пружине в часах.
Где способ сделать понятными для степенного купечества на равнине те перемены, которые произошли во внутреннем обиходе нашего молодого искателя приключений? Ведь масштаб головокружительных тождеств все вырастал. Если даже при некоторой уступчивости было нелегко отличить сегодняшнее «теперь» от вчерашнего, от бывшего два дня, три дня тому назад и похожего на сегодняшнее как две капли воды, то само «теперь» было также склонно и способно спутать свое настоящее с тем, которое было месяц, год тому назад, и слиться с ним в некое «всегда». Но, поскольку моральные формы сознания, выраженные в понятиях «еще», «опять», оставались разобщенными, закрадывался соблазн расширить содержание таких определений, как «вчера» и «завтра», с помощью которых «сегодня» защищается от прошедшего и будущего, и распространить их на более широкие отрезки времени. Нетрудно было бы представить себе, например, существа, живущие, быть может, на более малых планетах и располагающие некиим «миниатюрным» временем, для них семенящие шажки нашей секундной стрелки равнялись бы нашему упорному и экономному ходу стрелки часовой. Но можно вообразить существа, живущие в таком пространстве, где связанное с ним время делает великанские шаги, причем понятия «только что», «попозднее», «вчера», «сегодня», как переживания, получили бы чудовищно расширенные значения. Это было бы, повторяем, не только возможно, но в духе некоей терпимой теории относительности, и обсуждено в согласии с поговоркой «что город, то норов», признано вполне законным, естественным и почтенным. А вот что сказать о сыне земли, притом находящемся в таком возрасте, когда день, неделя, месяц, три месяца еще должны играть столь важную роль, приносить в его жизнь столько успехов и перемен? Что сказать о нем, если у него вдруг появляется порочная привычка или он время от времени уступает странному влечению говорить вместо «год тому назад», вместо «через год» — «вчера» и «завтра»? Здесь, без сомнения, уместно будет назвать это «смешением и смещением» и высказать глубокую тревогу.

Бывают на свете такие жизненные положения, такие особенности ландшафта (если в допущенном нами случае можно говорить о «ландшафте»), при которых «смещение и смешение» пространственно-временных дистанций до головокружительных одинаковостей в известной степени естественны и правомерны, и отдаваться их волшебству в часы досуга во всяком случае допустимо. Мы имеем в виду прогулки по берегу моря, мысль о которых всегда была Гансу Касторпу чрезвычайно приятна, — как нам известно, жизнь среди снегов будила в нем радостные и благодарные воспоминания о просторах родных дюн. Мы надеемся, что опыт и память читателя не изменят нам, если мы обратимся к этому волшебному забытью. Идешь, идешь… никогда ты с такой прогулки вовремя не вернешься домой, ибо ты и время — вы потеряли друг друга. О море, рассказывая это, мы далеко от тебя, но мы обращаем к тебе наши мысли, нашу любовь. Громко и ясно зовем мы тебя: живи в нашем рассказе, как втайне ты жило и раньше, живешь и будешь жить всегда… Шумящая пустыня, затянутая бледной светло-серой дымкой, насыщенной терпкой сыростью, которая оставляет вкус соли на наших губах! А мы идем, идем по упругому, усеянному ракушками и водорослями песку; ветер окутывает нам уши, этот огромный, широкий и мягкий ветер, он безудержно, честно и вольно проносится через пространства, навевая нам легкий хмель, и мы бредем, бредем, а пенные языки накатывающих и отступающих валов пытаются лизнуть наши ноги. Прибой кипит, то гулко ухает волна за волной, то стелется и ластится, набегая на плоский берег — и тут, и там, и на иных, далеких побережьях, и этот сумбурный и всеобщий, мягко рокочущий грохот замыкает наш слух для любых голосов на свете… Глубокая утоленность души, добровольное забвенье… Сомкнем же глаза, нас охраняет вечность… Нет, взгляни, там, в пенном, серо-зеленом просторе, в исполински сокращенной дали, уходящей к горизонту, там стоит парус. «Там»? Что это за «там»? Далеко ли? Близко ли? Ты не знаешь. Это головокружительно ускользает от твоего определения. И чтобы сказать, далеко ли то судно от берега, тебе надо бы знать, каков его собственный, как тела, объем. Маленькое ли оно и близкое, или большое и далекое? Твой взгляд прокладывает путь через неведомое, ибо в тебе в самом нет органа и нет ощущения, определяющих для тебя пространство… Мы идем, идем… Долго ли? Далеко ли? Стоя на месте — идем вперед. Ничто не меняется при нашем шаге, там — все равно что здесь, раньше — все равно что теперь и потом, в безмерном однообразии пространства тонет время, движение от точки к точке — уже не движение, тут властвует тождество, а там, где движение перестает быть им, там времени уже нет.

Учители средневековья утверждали, что время — иллюзия, что его течение в формах причинности и последовательности — лишь восприятие наших органов чувств, особым образом построенных, истинное же бытие вещей — это неподвижное «теперь». Бродил ли он по берегу моря, этот «доктор», которому впервые пришла подобная мысль, и ощутил ли на губах легкую горечь вечности? Во всяком случае, повторяем, мы говорим здесь о вольностях, каким предаются во время каникул, о фантазиях досуга, — дух нравственности же пресыщается ими так же скоро, как здоровый человек — лежанием на теплом песке. Заниматься критикой средств и форм человеческого познания, ставить под вопрос самую их ценность, было бы абсурдно, бесчестно, было бы коварством, если бы эта критика не имела иной цели, как указать разуму его границы, которые он не может переступить, не пренебрегая своими истинными задачами. И мы можем только быть благодарны такому человеку, как Сеттембрини, когда он со всей твердостью педагога заявил молодому человеку, чья судьба нас интересует, и которого он при случае так метко назвал «трудное дитя нашей жизни», когда этот педагог заявил, что метафизика — зло. И лучше всего мы почтим память дорогого нам покойника, подчеркнув, что у критики должны и могут быть лишь один смысл, одна задача и цель: это идея долга, выполнение приказов жизни. Да, в то время как законополагающая мудрость критически разметила границы разума, она на тех же границах водрузила знамя жизни и объявила воинской повинностью человека — служить под ним! И можно ли найти оправданье Гансу Касторпу и признать, что в его распутном обращении с временем, в его порочном заигрыванье с вечностью сказалась та же черта, которую некий меланхолический сотоварищ его воинствующего кузена назвал «особым рвением» и которое довело этого кузена до могилы?

Сегодня я вырубился прямо в студии на Турку, в ожидании, когда же меня оттуда выпустят (Аня умудрилась забрать оба комплекта ключей).
Итоги спанья в этом месте меня удивили несколько. Прекрасный сон для занятий психоанализом, причём в моём случае всё прозрачно и читается легко.
Для начала там, во сне, я проснулся на той же кровати, на которой заснул здесь, в реальности. Только дом был другой, частный и роскошный, хотя и в достаточной степени заваленный мусором и неубранный. А принадлежал этот дом одному известному человеку, по сюжету старше меня вдвое и приходящемуся мне закадычным другом, которого я в шутку называл папочкой. В доме были ещё какие-то люди (судя по разгульному образу жизни "папы", они там всегда тусовались), а потом началось что-то вроде тусовки. Примечательно, что дом находился на пристани у моря. Люди спрашивали, откуда я знаю этого звёздного человека, и мы выясняли с ним вместе, в каком же году познакомились. Оказалось, что лет так шесть назад. После пары бокалов все поехали кататься на небольшом прогулочном катере. И вот тут пошёл психодел...
Я сидел у окна и лениво разглядывал светящийся на солнце морской горизонт, когда заметил там что-то большое и приближающееся. Нечто оказалось слоном, который даже не плыл, а бежал по воде, как-то так. Я сказал об этом "отцу", и он повернул катер ближе к берегу, но подальше от странного существа, которое чесало прямым ходом к дому на пристани. Приближаясь, существо обнаружило кроме хобота и ушей ещё и огромные размеры, а также острые зубы в несколько рядов, которые не умещались во рту. Слон почти сходу сжевал и дом, и пристань, среди людей началась паника. Потом мы оказались на берегу, в какой-то защищённой зоне эвакуации, с больницей на территории и за забором. Людская каша орала, плакала, пугалась и всячески мельтешила вокруг, наступила ночь. С моим старшим другом мы потерялись, что меня очень расстроило, и побудило бегать по всей площади зоны и искать его. Оказалось, что наружу никого не выпускают, а внутри я уже всё оббегал и был уверен, что он вышел отсюда (ну, он же звезда, ему можно). Интересно, но имени я не помнил, поэтому использовать его как оружие в борьбе с сотрудниками эвакуационной зоны не мог. Дальше я приложил все усилия, чтобы сбежать оттуда: искал лазейки, лазил через заборы, нашёл перекидной мостик и перебрался через канал, отпинывался от красных карликов леопардов, охранявших территорию, отпинывался от тех, кто пытался меня остановить. В итоге, мне почти удалось сбежать.
Я очутился в каком-то пространстве замкнутых комнат и орал: "Где здесь выход на улицу?!". В одной из них меня всё-таки догнали и окружили. И перед самым моментом, когда я уже проснулся, во сне мне пришла в голову мысль, почти озарение, что, может, не существует ни этого дома на пристани, ни "отца", ни слонопотамного монстра, а просто я - пациент психушки, и нехило так глюкануло...

Хе-хе. Можно вставлять в учебник по психологии... И поиски родителя, и страх перед внешним миром, и боязнь толпы, и диспсихофобия на десерт. Я красавчег. Мой мозг красавчег.

Пишет  Light Moon:

21.01.2011 в 13:16

Пишет  Self-Changed:

Теперь я разбираюсь в политике)

21.01.2011 в 12:00

Пишет  Веселый робот:

Добавлено роботом
Стандартный шаблон для новостей

1. Медведев встретился с каким-то зарубежным хуем. Обсуждали неебически важную хуйню. В результате чего сторонам удалось договориться.

2. В далекой банановой Заибабве, одни долбодятлы долбят других долбодятлов. Локальная жуть и местами даже геноцид. Многие заибабвийцы уёбывают в соседний Заибонго. Европа переживает.

3. То ли министр тяжелого заборостроения, то ли министр лёгкого образования, сидя напротив Медведева, докладывает, что они работают во всех в...читать дальше (еще 827 символов) >>озможных направлениях и, не смотря на отдельные недостатки, уже добились определенных успехов. Медведев дает ему пиздецки важное задание. Обещает взять дело под свой контроль. Загадочная, но обнадеживающая хуйня.

4. Путин тоже человек. Природа, Селигер, байдарка.

5. В Ебеньковском районе, недалеко от областного центра, что-то охуённо бахнуло. Пыль, дым, многочисленные жертвы. Создана правительственная коммиссия. Жертвам будут компенсации.

6. Медведев крутит в руках модернизированную нанохуйню. Удивляется. Улыбается. Оттопыривает губы. Россия - родина слонов.

7. Путин пообещал повысить какую-то поебень уже до января следующего года.

8. Утипусечка в зоопарке города Хуйнянь была размножена в неволе. Результат пушистый и милый, что обоссаться. Дикторша улыбается и перебирает бумажки на столе.

Реклама.

URL записи

URL записи

URL записи

Передача с местного канала.
Юра Генкин - наш страшный продавец)
Продавец книг - звучит как продавец иллюзий.

Сегодня я в первый раз сам делал кому-то пирсинг. Оказалось, что это даже легко)) Ибо катетером. Хе-хе.
Напрокалывать что ли себе ушей... Бровей...

xxx: А потом семь гномов вытащили Белоснежку из интернета, фотошопа, электронной библиотеки, отняли мольберт, шпагу, лук, балетки, швейную машинку, сняли с коня, забрали книги и учебники и запихнули в хрустальный гроб, чтобы она наконец-то могла ПОСПАТЬ!!!

Высвобождаться из плена
рыжих волос сладко и больно
(длинных-длинных волос и глубоких глаз).
Все моря по колено,
проведи меня за руку, и довольно
всё усложнять. Мой маразм
крепчал, как мороз, с каждым годом.
И запомнить себя уродом
у меня получилось.
Мне приснилась
эта тёмная медь,
этот голос оттенка бронзы
и открытое сердце.
Не принять, не посметь
улыбнуться в ответ... Розы,
яблоки и янтарь.
Не настолько же я бунтарь,
чтоб отрицать притягательность красоты -
такой, как ты.

...кажется, эта женщина хочет меня.
... кажется, это к добру.